в городу-то у вас на водицу-то шопчут? Слыхали про то, али нет? Наговорной та водица прозываетца, и во кака целевна та вода-матушка! Ото всево помогает. Да вот постой-ко, погоди — не далеко ходить — про себя скажу, как мни-ка этака-то водица помогла. Да вить как помогла-то. Лучше не надобно. Да вот послушайте-ко, как дело-то было...
Это я со стариком-то со своим смолоду-то жисть куды как ладно прожила. А вот под старость-ту и приключись с ним што-то неладное — такой поперешной старичишка стал — не приведи господи. Ты ему так, а ен те этак. Ты ему слово, а ен те — два... Ну, да уж и я-то, родны вы мои, удала была — ен два — а я пять, ен пять, а я десять... Так и такой-то вихорь у нас, бывало, завьетца — хоть святых вон выноси... А разбиратца начнем — виноватово нет!
— Да с чево бы это у нас, старуха. А?!
— Да вить все ты, неладной, поперешной... все ты!..
— Да полно-ко! я ли?!! Не ты ли?! с долгиим-то языком.
— Не я, да ты...
— Ты, да не я. Да и упять пошло-завилось, по всем углам шарахает. И до тово дошодцы было, жаланны вы мои, как это утречком старик с печи ноги-то спущает, и пошло... и пошло... хоть из избы вон беги.
Да спасибо — одна старушоночка надоумила. Так бобылочка, этак изобочки через три от нас жила... Слухала это ена, слухала, да и говорит:
— Маремьянушка, што это у тя со стариком-то все нелады да нелады? Да сходила бы ты, матушка, к старцу-то на гору. На водицу старец шопчет... людям-то помогает... Быват, и тебе поможет.
«А и впрямь,— думаю,— пойду-ко схожу, никто, как Господь...»
Пошла этта я к старцу-то. Гляжу — стоит келейка однооконненька. Я этта в оконышко-то постукотала, и вышел старец-то. Низенький этакой... щупленькой, седа бородушка клинуш-ком...
— Што, грит, раба, надобно?..
— Да вот,— говорю,— батюшко, помоги... Этаки-то у нас нелады со стариком...
— А пожди,— говорит,— маленько... И вынес он, матушки вы мои, водицы в ковшичке, да при мне на эту водицу-то и пошоптал... Вот с места не сойтить, не лгу... Хрест наложил, вылил водицу в сткляницу, да и говорит:
— Вот, раба, как домой-то придешь, да зашебаршит у тя старик-то, а ты водицы-то и хлебни, да не плюнь, не глони, а с Иисусовой-то молитвой и держи в роту-то, покеды он не угомонитца... все ладно и будет...
Поклонилась я старцу, сткляницу-то взяла, да домой. Тольки это ноженьку-то за порог занесла, а старик мой и себя не помнит. А он у меня, покойник, куды как охоч до чаю был. Уж не пропусти с самоваром ни минуточки, а я у старца-то и позапозднилась... Вот этта ен с печи-то...
— Уж эти мне бабы, стрекотухи прокля-тушшии!.. пойдут, да и провалятца...
А я, матушки вы мои, водицы-то и хлебнула, да как старец-то сказывал — не плюну, не глону, с молитвой-то Иисусовой и держу ею в роту-то... Гляжу — замолчал мой старик-то! Это слава тебе Господи — водица-то кака целевная. Это я сткляницу-то за божницу, а сама за самовар, да и загреми трубой. А у старика-то глазы на лоб полезли, себя не помнит:
— Эко неладная-то... не тыим концом руки-то воткнуты...
А я упять за водицу... хлебнула... держу... замолчал, вить, старик-то мой...
Да што ты скажешь, родимы вы мои, и пошла у нас тишь да гладь, да божья благодать!.. Ен за ругань, а я за водицу... Да и слава те Господи! Все пошло, как по- писанному...
Так эво, жаланны вы мои, што водица-то делает... А старик-то мой, покойник, коса сажень в плечах, росту страшенново... Вот эфту притолочину лбом-то вышиб бы... И этаконький-то глоточек таку-то махинищу сдярживал...
