Дедко-то старый, старый... А внук-то ленивой ленивой... палец о палец не ударит. Дедко-то сам дров наколи, и воды принеси, и свари, и сжарь, и спарь... и рубаху себе вымой...
— Внук, а внук! от Бога грешно, от людей смешно... Я, старик, окарачь ползаю — работаю. Ты — молодой парень — палец о палец не ударишь.
— А вот, дедушко, обучи ты меня этак жить, штобы сладко есть-пить да ничего не делать, так я тебе с утра до ночи, рук не покладаючи, роботать стану...
— Так пойдем учителя искать.
Пошли...
Только этта за околицу-то вышли, а и идет первой вор навстречу.
— Здорово, дедушко! Куды это собралси?
— Да вот Мамыку в науку веду.
Это внука-то Мамыкой звали.
— А чему обучать-то ладишь?
— Да вот, говорит, парень, обучи этак жить, штобы сладко есть да пить да ничево не делать — так собираетца с утра до ночи, не покладаючи рук, роботать.
— Так давай мни-ко, одныим махом обучу.
— Правда?!
— Как пить дать!!
— Ну, так и ладно!.. Недалеко и ходить — стары кости ломать — подите с Богом, а я домой...
Старик-то домой, а Мамыка-то с вором пошли...
Идут этта через соснову рощу. Маштовы дерева стоят, верхушкой в небо ушли. Глядеть — так шапка валитца. Вот парень-то и спрашивает:
— Дяденька, а дяденька! А чему вы меня обучать-то ладите?
— Чему обуча-а-ть?! А вот, гляди-ко — эфто што?
— Дя сосна стоит!
— Сосна сосной! да на сосны-то што?!
— Да сорока на яйцах сидит...
— Ну так во моя наука — я под птицу подберусь, яйца выну, а ена и не заметит — ни крылом, ни пером не ворохнет.
— А ну-ка!..
Вор-то и полез... Да как сказал, так и сдилал. Яйца с-под сороки вынял, а птица сидит не шелохнетца...
- Видал, брат?!
— Ви-идал!.. А вы, дяденька, свои сапоги видали?!
— Сапо-ги?!
— А подметки видали?!
А эфто, жаланны вы мои, покеда вор-то ноги-то на сосну закидывал, парнишка-то ему подметки-то и срезал, а ен и не учуял тово...
— Ну и Мамыка! весь ты Мамыка и есть!
— Так я их еще на ходу срезать-то умею...
— Так чево ж ты, дурья голова, не работал?! Чево тебе еще надобно?!
— Так я, дяденька, топеря буду...
— Так до усов сыт и будешь...
Разошлися ены тут. Вор-то своей дорогой, а Мамыка домой. Приходит... Дедко сидит на завалинке.
— Здорово, дедушко! Вот и мы!..
— Да ты што так скоро?!
— Потому как обучивши оченно хорошо! Давай денег!
— Да где-бы я тебе взял?!
— Ла-адно, старичек! Погляди-тка в сундучки, в заветном узелки, не найдешь ли?
— Мамыка! да побойся ты Бога, бесстыжи твои глазы!.. Одная пятишница на умирало приготовлена, так и тую теби отдай!
— Ладно, дедушко! ковда еще помирать-то будешь, а на пятишницу-то мы с тобой и сыты, и обуты будем во-о как хорошо.
Ну, брат, делать нечего, обучивши внук... надобно доставать. Поохал, поохал старичек, около сундучка покряхтел, вынял пятишницу. А Мамыка-то с пятишницей-то на базар. А и купил там сапоги с голенищами за коленко... в та поры все дешево было — да и сапоги-то не просты, а модны — носочки этак загогулинками кверху загнуты.
Идет этта Мамыка по большой дороги... сапоги под мышкой, шапка на ухо...— Глядь! и гонят царьски погонщики вола. А уж и во-лишшо! пудов этак на пятьдесят, роги росстанью — руками не достать. Вот Мамыка дело смекнул. Поперед забежал — шварк один сапог на дорогу, а сам в кустечки...
Идут этта погонщики, трубочки посапывают, промеж себя толкуют — поговаривают... Дошли до сапога...
— Мятюха, а Мятюха! глянь-кось, сапог! Да никак новешенек!
Ну сапог-то подняли, глядят, вертят... новешенек... да ведь один... четыре ноги в один не сунешь. А и пусть лежит... бывает, кому и пригодитца, а мы, слава-те Господи, и обуты, и одеты... Пошли дальше... А Мамыка из кустечков вышел, сапог поднял... наперед забежал, да с другой ноги сапог и шварк на дорогу, а сам в кусты... Дошли погонщики...
— Мятюха, а Мятюха! Упять сапог!.. Да никак тому-то пара?!
Так эва, жаланны вы мои, што зависть-то людская делает!.. И сапог-то забыли, и вола те забыли... да к тому-то сапогу, к первому-то, взапуски... штоб, значит, пара-то в руках была...
А Мамыка — сапог подмышку, вола в загривок... да домой и пригнал...
— Вот те, дедушко, за пятишницу-то, и вол, и сапоги.
Ну, вола-то освежевали, солонины целу бочку накаратили, ишь целой год — хватит. А еще добра-то сколь — тут-те и роги, и ноги, хвост да шкура. А вол-то царской... А угнали-то середь бела дня с большой дороги... Ну сейчас этта полицу на ноги...
Мамыку отыскали, да пред ясны царьски оченьки.
— Это ты вола-то украл? — Я, царьско величество!
— Да как же ж ты ухитрилси?! Середь бела дня, с большой дороги?!
— Да я ешшо не то умею...
— Да как же тебя звать этаково?
— А Мамыкой...
— Ну. Мамыка, погляжу я — много ли в твоей голови ума положено? Украдь ты у меня коня с-под семи замков, так я тебе вола прошшу, а не украдешь — в остроге сгною...
— А чево не украсть, украду...
А коня-то красть надо подумавши. Потому как коню хвост-то разделили, да кажинну прядь дали конюху держать; да у кажинной ноги по конюху, да за ухи — двое, да под узцы — двое, да скольки-то за гриву, да один верхом, да штоб не спать... А замки-то нутряные... Вот тут и подумай... Ну да Мамыка-то Мамыка был!.. А в та поры этово виниша проклятущево — сколь было: хошь — хошь ты купайси, хошь — обливайси... Вот Мамыка-то и раздобыл где-то боченок; ведер пять ли.., десять ли — не знаю... Розобрал потолочины над конюшней-то, да и спущает боченок-то на вервинах над конюхами-то. Это как шибануло духом винныим хорошиим по всем-то углам... у конюхов-то, што голуба, сердца-то встрепе-нулися. «Братцы! Глянь-кось! благодать с неба спускатца!» Да благодать-то в объятья приняли, да у благодати дно-то выбили.., а благодать-то в себя и вылили... Ну и лежат замес конюхов-то мертвый тела...
А царь-то кажинно утро сам коня-то поверял. Седни-то пришел... ба-атюшки! Ворота разбаханы, на земли мертвы тела валяютца... коня и след простыл. Царь-то сам к Мамыке на двор. Дедко сидит на завалинки.
— Здорово, дедушко!
— Здорово, царьско величество! Ты чаво?
— Да Мамыка-то уже дома?
— Дома!
— А давно пришодцы?
— Да не пришодцы, а верьхом приихав-ши... А уж ко-онь! — картина!..
— Да вить мой, дедко, мо-ой! С-под семи замков увел...
— Но уж эфто как быть... на то ен и Мамыка... Поди-тка, во хлеве не обихаживает ли.
Царь во хлев. А и стоит конь-то... А злодей вокруг ходит, хвост, гриву начесывает, на концы расплетает. И кажина косица кумачиной проплетена-завязана и конечки врозь торчат. Дверь-то брякнула, а Мамыка:
— А-а! Царьско величество! Твой конь-то стоит?
— Мой, Мамыка, мой! Ну и голова у тебя, у парня! Надо бы твою голову рубить, да жаль таку голову губить!.. Ну вот тебе ешшо сказ: украдь ты с-под мово боку простыню, так я тебе коня прошшу, а не украдешь — в остроги сгною.
— Простыню?! Да раз плюнуть... Я с тебя рубаху сниму, а ты и не учуешь...
— Ну, парень, гляди в оба... слово сказано, штоб дело было сделано...
Царь-то домой, а Мамыка-то и стал вокруг царьского двора похаживать, о царьском здоровьи поспрашивать. А тут летечко красно подоспело... Ягодинки разны в саду зарумянилися... Да тово году такой урождай на огурцы был — старики не упомнили. Визде этта на грядках-то лежат, меж лисьев прячутца — больши да гладки, што поросята, не хошь да огурчик съешь... Ну этта царь огурчика-то съел, да, бывает, ешшо селедочкой закусил... да ягодиночки какой попробовал, да родниковой водицей запил — у ево и закрутило маленько... Мамыка приходит о царьском-то здоровьи спрашивать, а ему слуги-то верные:
— Да седни батюшко-то што-то животом порастроивши.
— Чево лучше, жаланны вы мои! Тово тольки и дожидаю...
Сичас этта Мамыка домой. Опарничек взявши, навел гущи этой самой новгороцкой... Нас вить, новгороцких-то, все этак дражнят: новгороцка гушша, да новгороцка гушша. А эн-та сама гушша-то — кашица така с круп да гороху. А вдругорядь така задастей, что и сытому всласть поись, а особливо с маслицем... Ну да вить Мамыки маслица-то незачим пущать было... Этта ен с гушшой-то, да на кладбишшо. А тово разу, как быть, и похоронили паренька — Мамыка и Мамыка... и ростом, и дородством. Энтово-то паренька Мамыка вырыл, в свою скруту обрядил... свою шапоньку ему на глазы надвинул, да к царской опочивальни... А опочивальня-то и оконышком-то в сад глядела... А как этта летечко стояло жарко, ночи душны — так все оконышки-то настеж розбаханы... А как ждут Мамыку простыню-то с-под царсково боку воровать — у кажинново оконышка в красной шапки с самопалом стоит... Мамыка-то в кусточках сумеречек дождавши и стал мертвеца-то на рогатины к окошку подынять. А красны-то шапки ружья-то наставили: бах! бах! все обличье мертвецу в лепешку. Упал мертвец. Спустилися красны шапки. Царю доложили. Так, мол, и так могите спокойно спать, поэтому как — унистожили... Эка дура-ак!.. В окошко полез, точно у царя стражи нет себя обиходить...
А кто в дураках-то — смекай!.. Пока этта с мертвецом-то возились, убирали, а Мамыка с опарничком- то в царской опочивальни за завесой сидит — никто тово и не чует...
Пришла темна ноченька. Пришли царь с царицей спать ложитца. Этак-то направичке вдоль стены ево кроватушка стояла, а налевиче — кроватушка царицына... Кажиный у своей кроватушки стоят, да переговариваютца.
— Ну што, отец, как здоровье-то?
- Да што, матушка, поотпустило маленько — не крутит и не мутит...
- Ну так и ладно... Я велела тебе из сундука соболье одеяло достать. Угреешси — все как рукой и сымет...
Улеглись царь с царицей. Скоренько и захрапели обое... А Мамыка-то тихохонько, што цыпушка, из свово-то угла выкатилси, да к царевой-то кроватушки. Соболье-то одеяло отворотил, да и ухнул гушшу-то новгороцкую царю под бок. Ухнул да в угол.
А тому, как быть, и снитца сон... А и таков сон снитца — хоть и не просыпатца... А и снитца ему, голубчику: гуляет он по лугу зеленому, што по бархату, в день ясной, солнешной... А тут и ручеек по лугу-то пробираетца... А за ручейком-то царица, да будто ена не женка, а в невестах тольки, да и манит ево к себе ручкой белой... «Лети, дескать, ко мне, сокол ясной, вдвоем-то и гулять сподручней...» А ручеек- то и широконек, ему и не перешагнуть, не перескокнуть... Ен и ищет камешка ноженьку постановить... И попадись ему гладышек-кругляшек... Этта он встал да и посклизнулся, да и сел... А сел, да холонно — это во снях-то... холонно... да и прохватилси... А как прохватилси, так и завопил:
— Мать! Царица! Да просни-ко-сь ты, матушка!..
— А-а!.. што тако?! — соскочила царица-то.
— Да поди ты — што случилося-то... Угрешилси ведь я... А как — и сам не знаю... и не крутило, и не мутило... а поди-кось — грех-то какой!..
Подошла царица-то... Ма-а-тушки! по-ворот!!
— Да как же ж эфто ты, родимой!?
— А поди знай! Сраму-то, сраму што перед боярам-ту...
Разахался царь, середь гушши сидючи, не знать, чево делать. И вот, родимы вы мои, говорят — у бабы волос долог — ум короток — не верьте вы тому, николи не верьте... Ведь удумала царица-то...
— Погоди-ка, ты, погоди! Никто и не узнает... Собирайкось все в узел да клади в угол. А я тебе чисту рубаху да простыню принесу. А срамоту-то утречком до свету на пруду заполосну. Бояре-те и не узнают.
Пошла царица за чистой рубахой... А царь гушшу-то обирал, обирал... насилушку обрал, в узел связал да в угол... Принесла царица чистую рубаху. Оделси царь. Да на сухом-то, да на чистом-то скорехонько и захрапел у пять... Заснули царь с женкой, а Мамыка узел-то в горшок... горшок в охапку — да и поминай как звали... Спит царица... а на сердце-то гребтитца — срамоту-то замывать надобно... До свету соскочила, сарафанишко-те на плечи, повойничишко на голову, да к углу. Глядь — ан ни рубахи, ни простыни...
— Царь! отец! да проснись-ко ты!..
А царь-то-разоспавши... ему и глаза-то не открыть...
— Да просни-кось! вить ни рубахи нет — ничево нет!
С царя сон-то што рукой смахнуло.
— Мамыка! никому другому!
Соскочил, туфли на скоробоску насунул, кафтанишко на плечи, да к Мамыки на двор. Бежит... полы-то запахивает...
Дедко сидит на завалинки.
— Здорово дедушко!
— Здорово, царьско величество! Да никак ты сшаливши?! И туфли на скоробоску и под кафтаном ничево... Не горит ли часом где?..
— Да Мамыка-то у тя дома?!
— Да дома! не мешок золота — не потеряетца...
— А што делает-то?
— Да на реку ходил што-то заполаскивал... поди-т-ко не сушит ли на огороди?..
Царь-то на огород. А у злодея-то и протянута веревина с угла на угол, а на веревины-то и полощетца по ветру, што лебедино крыло, простыня... тонка да бела... да ешшо рубаха, а метка-то царьскя... А сам ен ходит, за края одяргивает, штоб висело поровнея...
Калитка-то — стук! Обернулся Мамыка.
— А-а! Царьско величество! Ну што, чуял, как я с тебя рубаху-то снимал?!
— Ну и голова у тебя, у парня!.. Надо бы твою голову рубить, да жаль таку голову губить... Ну вот тебе последний сказ — украдь ты у меня женку, так я тебе и простыню, и рубаху прощу, да и награды — мильон... а не украдешь — в остроге сгною.
— Да дай срок — и царицу сведу.
— До Рождества сроку даю...
— А ты почем знаешь? Быват, я и раньше уведу...
Вот жаланны вы мои, летечко прокатилось, а женка у царя на двори... И осень прошла — женка все дома... И пришла зима... И стал царь в заседание ездить с умным людям о нужных делах говорить. Он уедет, а женка дома одна... деточкам-то Бог не благословил, ей и скучнехонько. Сядет у оконышка, подопретца белой рученькой, смотрит на дороженьку. Ждет-пождет друга милово... А ен и позапозднитца... ночь и за полночь нет и нет...
Вот однова сидит ена этак-ту... А ночь выдалась морозна... месячна... снежок-то так и похрустывает... дороженька-то, што скатерть, укатана, да под месяцем вся звездочкам так и свиликае... так и свиликае!.. Этта ена, голубушка, сидела, сидела, да и удумала: «Эх, по энтой бы дороженьке да с другом милыим в легких саночках плечо к плечу, рука в рученьку прокатитца...»
Только подумала — и подают легки саночки... — Сказать царицы, штоб одевалася. К царю велено в заседанье — потом кататца поедут...
И-их! взвилась царица пташкой легкокрылой от оконышка. Шубоньку на плечи, шапонь-ку на уши — да в саночки... Да замис заседания-то к Мамыке на двор и угодила... Конь-то царьской, а кучером-то Мамыка. И это дило сдилано.
А царь-то после заседания-то вышел на мороз и себя не помнит. В головушке-то у него жернова толкутца — а в ушах — что реки льются... После умных-то речей завсегда так бывает — стары люди сказывали... А кони-то так и рвут, так снег-то копытами и бьют... И удумал царь проветритца. «А ну-ко я с сударушкой-то своей плечо к плечу, рука в рученьку, прокачу сь-ко в легких саночках...» Да кучеру-то:
— Вали во дворец — с царицей кататца поедем...
Кони-то застоявши, как хватят!.. Во миговенье ока у дворца... Царь из саней-то и не выходит.
— Эй, слуги верный, сказать царице, штоб одевалася — кататца поедем...
— Ваше величество! царица уехатчи...
— К-к-у-уда?
— К вам... в заседанье — коня изволили присылать.
Царь кучера-то в шею:
— Гони к Мамыки!..
Пригнали. Этта ен из саней-то горошком да в избу. Старик на пороге встрелся.
— Здорово, дедко! Мамыка-то у тя дома?
— А дома!
— Один?!.
— Никак нет, не один... А и этака краля привезена — глаз не отвесть...
— Да моя женка, дедко, женка моя!
— Так поди-тко там к печки: греетца, морозно больно...
Царь-то в избу. Глядь... а у печки на лавке женка-то и сидит, а поодаль-то этак Мамыка на дверь поглядывает. Увидал царя-то...
— Ну што, царьско величество! твоя краля-то сидит?
— Моя, Мамыка, моя! Ну вот тебе обещанная награда: миллион — да из мово царства — вон!.. штоби духу твово не было!..
Так вот, жаланны вы мои, Мамыка-то из царства тово потерявши был и до сей поры неведомо, где обретаетца.
